Главная страница

 

                                        Рябинка.

 

    Когда  жизнь  начинает  бить  ключом  по  голове  особенно  чувствительно  или  показывает  очередной  кукиш  совсем  уж  издевательским  образом  и  я, слабый  человек, задумываюсь  о  том, что  же  это  за  штука _ жизнь, и  кто  вообще  придумал  такое  безобразие, мне  становится  ясно, что  пора  собираться  к  Нюре  в  Константиновку.

          Езды  туда  меньше  часа  электричкой, и  пробуду  я  там  неполных  двое  суток, но  собираться  я  начинаю  заблаговременно  потому, что  даже  сборы  оказывают  на  меня  успокаивающее  целебное  действие.

            Константиновка  встречает  меня  прозрачной  свежестью  воздуха  и  запахами, прекрасными  запахами, забытыми  в  московской  сутолоке, каждый  раз  другими, в  зависимости  от  времени  года. Весной  это  первое  дыхание  едва  распустившихся  листьев, летом _ испарения  нагретых  солнцем  трав, осенью _ крепкий  грибной запах, смешанный  с  дыханием  перекопанной  земли  в  садах  и  огородах, а  зимой _ горьковатый  дымок  на  морозе.

               Нюрин  домик  в  три  окошка  с  крахмальными  салфеточками   ришелье, с  горой  подушек  на  никелированной  кровати _ это  страна  моего  детства. Тут  уж  мне  повезло  сказочно  как  никому :  я  могу  приезжать  сюда, здесь  мне  всегда  рады, здесь  я  могу  забыть  все, что  не  хочется  помнить.

                 После  завода, где  я  сорок  часов  в  неделю  дышу  отнюдь  не  райскими  запахами  горячей  резины, сажи  и  разной  химии, после  забитой  машинами  улицы   и  кухни, где  я  провожу  не  один  час  своего  свободного  времени, как  чудо  поражает  весной  запах  хвои  и  едва  распустившейся  листвы, а  летом _ испарения  нагретой  солнцем  т равы, сборный  луговой  букет. Точно  свежий  цветочный  мед  пробуешь : что  за  цветы, что  за  травы  пахнут, понять  нельзя  и  оторваться  невозможно.

                 Но  больше  всего  я  люблю  дыхание  зимней  Константиновки. Белейший  пушистый  снег, нигде  не  тронутый  ни  пылью  ни  грязью, пахнет  как  хорошо  выстиранное  белье, долго  висевшее  на  морозе  и  постепенно  терявшее  вымерзающую  влагу. Такое  белье  уже  не  нуждается  в  духах, как  лес  и  лужайка  не  нуждаются  в  городских  клумбах  с  пыльными  лужайками  и  скульптурой  «Девушки  с  веслом». А  к  этому  радостному  запаху  чистоты  и  свежести  еще  примешивается  деревенский  дымок  из  печек, топящихся  по - старинке  еловыми  и  березовыми  поленьями, с  лета  заботливо  заготовленными  и  просушенными.

                Точно  так  же  пахло  зимой  в  той  деревне, где  прошли  три  года  моего  детства, три  тяжелых  военных  года. Теперь-то  они  мне  кажутся  прекрасными  как  само  детство. Плохое  не  забылось, но  чаще  вспоминается  хорошее : богатая  природа  приуралья, щедрая  земля, жаркое  солнце  и  незабываемая  красота  и  поэзия  каждого  дерева, каждой  опушки, каждого  родничка. Кажется, я  и  сейчас  не  заблудилась  бы  в  тех  местах. Впрочем, там  теперь  все  изменилось : соседство  Набережных  Челнов  наверняка  сделало  весь  район  неузнаваемым.

                 Вот  ведь  каковы  шутки  памяти _ даже  работа  на  огороде, невыносимо  тяжелая  для  непривычной  городской  девчонки  девяти  лет  от  роду, теперь  вспоминается  с  грустной  радостью, как  утраченное  счастье, его  уже  нет,  но  оно  было, все -  таки  было…

               Из-за  угла  уже  видны  рябины, серовато – зеленые  с  обильными  мазками  киновари : ягод  в  этом  году  тьма. Нужно  спросить  у  Нюры, какая  будет  зима, она  как -  то  умеет  предсказывать  зиму  по  количеству  рябиновых  ягод.

                Нюрина  улица  называется  «Рябиновая». В  Константиновке  любят  давать  улицам  такие  вот  приятные  названия. По  соседству  с  Рябиновой  есть  Солнечная, а  немного  подельше _ улица  Старого  Дуба  и  улица  Цветущих  Лип. Эти названия  не  с  потолка:старый  дуб  действительно  стоит  на  углу  улицы  и  посыпает  дорожную  пыль  золотистыми, будто  отполированными, желудями, а  улица  Цветущих  Лип  летом  благоухает  на  всю  округу  и  собирает  пчел  с  дальних  пасек. Нюрина  улица  осенью  служит  девчонкам  источником  сырья  для  выделки  бус  и  браслетов.

                Совсем  недавно, лет  десять  назад, здесь  не  было  улицы, стояли  только  два  невзрачных  домика, а  вокруг  расстилалась  большая  помойка, изрытая  ямами  и  заваленная  жестянками  от  консервов, кирпичной  крошкой  и  битым  стеклом. Во  одном  из  домиков  поселились  Нюра  с  мужем  и  сразу  взялись  за  расчистку  помойки. Тем, кто  приносил  сюда  новые  порции  мусора, по-хорошему  просили  нести  свою  ношу  в  специально  отведенное  место, а  особо  упорных  Нюра  встречала, показывая  издали  железный  лом. Дурные  привычки  в  людях  иногда  бывают  так  въедливы, чо  только  железный  лом  и  может  помочь.

                 Помойка  отступила. Нюра  посадила  возле  калитки  рябинку  и  занялась  садом  и  двором. По  соседству  выросли  другие  домики, и  каждый  житель, беря  пример  с  Нюры, тоже  сажал  у  калитки  рябину. Но  все-таки  нюрина  самая  большая, самая  пышная : ей  не  лень  и  полить  рябинку  и  подбросить  золы  и  навозу, хотя  это  и  не  яблоня, а  всего  лишь  дикое  лесной  дерево.

                 Подходя  к  Нюриной  калитке, я  всегда  незаметно  дотрагиваюсь  до  темного, ровного  как  колонна, слегка  поблескивающего  графитным  блеском  рябинового  ствола  и  про  себя  говорю : «здравствуй».

                 Она  слышит. Не  знаю, как  это  объяснить. Но  я   чувствую, она  тоже  отвечает, тоже  радуется  мне. Наверное, это  выглядит  странным, но  я  никому  не  навязываю  своей  уверенности, что  дерево  меня  знает. Я  просто  чувствую  это. В  дриад  я   конечно, не  верю, но  с  тех  пор  как  стало  известно, что  растения  реагируют  на  смерть  животного _ изменяется  разность  потенциалов  между  отдельными  участками  листа, уже  нельзя  считать  их  бесчувственными. Может  быть, у  них  там  богатейший  мир  эмоций, пусть  даже  не  человеческих, а  каких-то  своих, древесных. А  вдруг  они  сродни  человеческим? Ведь   почему-то  человек  испытывает  радость  и  успокоение  среди  растений. Может  быть, и  наивная  вера  в  дриад  была  выражением  того, что  человек  уже  давно  чувствовал  свою  глубокую  связь  с  растениями. Африканские  пигмеи, «дети  леса», ходят  голыми, чтобы  лес  узнавал  их, не  путал  с  другими  существами, давал  защиту  и  пищу. Может  быть, они  каким-то  шестым  чувством, сильнее  развитым  у  них, от  постоянного  пребывания  в  лесу, чем  у  других  людей, может  быть, они  просто  сильнее  ощущают  контакт  с  деревьями. Я  не   пигмей, но  у  меня  тоже  есть  некоторые  странности.

Если  я  «на  взводе», могу  взглядом  остановить  часы. И  еще  бывают  у  меня  необъяснимые  догадки. Однажды  в  юности  мы  играли  в  молву.  Я  честно  водила  в  комнате  бабушки, а  потом  пришла  и  угадала  авторов  всех  двенадцати  мнений  обо  мне. Девятерых  из  них  я  видела  в  первый  раз. Ну  конечно, все  решили, что  жульничала, никто  мне  не  поверил. Случаются  с  мной  и  другие  непонятные  вещи. Наверное, я  немного  экстрасенс. Ну  самую  малость, так, что  другие  люди  этого  не  понимают.

Нюрин  домик  в  три  окошка _ угловой  на  Рябиновой  улице. В  нем  живут  люди, помнящие  меня  маленьким  ребенком. Раньше  таких  людей  было  много, теперь  осталось  только  двое. Даже  тех, кто  говорит  мне  «ты»  осталось  так  мало, что  их  легко  сосчитать  по  пальцам. А  человек  ведь  не  может  обходиться  без  этого «ты», как  не  может  обойтись  без  крыши  над  головой, без  воды  и  пищи.

                   Подходя  к  аккуратному  штакетному  заборчику, я  слышу  хрипловатый  нюрин  голос:»Паня, гляди, вроде  моя  девка  идет»!

Родители  звали  меня  Шурой, бабушка _ Сашей, а  Нюра  с  первого  своего  появления  в  нашем  доме  и  по  сей  день  зовет  меня  не  иначе  как  Гулькой  и  «моей  девкой».

Павел  Сергеевич, нюрин  муж, существо  самое  добродушное  и  покладистое, какое  только  можно  вообразить, в  ответ  бубнит: «точно  она, обратно  сумки  тащит». «Обратно»  означало  «опять».

«Беги, встречай, чего  стоишь»! _ кричит  Нюра.

Представить  себе  бегущим  медлительного  Паню  невозможно. Он  тихонько  выходит  за  калитку  и  идет  мне  навстречу, переваливаясь  на  коротких  ногах. Сложение  у  него  апоклепсическое, и  моей  первой  мыслью  при  встрече  с  ним  всегда  бывает  опасение  грядущего  удара. Он  к  тому же  большой  любитель  поесть, а  Нюра  готовит  и  печет  так, что  пальчики  оближешь. Все  вместе  представляет  собой  опасную  ситуацию.

«Ну, чего»? _ подходя  ко  мне, спрашивает  Паня  вместо  приветствия. На  его  лапидарном  языке  это  означает : «почему  так  редко  ездишь»?

мы  входим  в  маленький  дворик, подметенный  так  чисто, как  у  меня  порой  не  бывает  на  кухне. Нюра  не  целует  меня, не  обнимает _ таких  нежностей  между  нами  сроду  не  было. Она  кладет  мне  на  плечо  свою  тяжелую  руку  и  тихонько  подталкивает  к  крыльцу. Я  останавливаюсь  возле  маленького, врытого  в  землю  столика  и  разгружаю  сумки.

_ «Хлеб, что-ли? А, конфеты…это  ты  молодец, у  нас  здесь  хороших  конфет  не  купишь», _  замечает  Нюра  по  мере  того, как  я достаю  свои  припасы, и  вдруг  кричит: «чумовая! Мясо-то  на  кой  нам, мы  поросенка  закололи»!?

«Я  же  не  знала». _ оправдываюсь  я.

_ «Откуда-ж  тебе  знать, три  месяца  не  приезжала! Дорогу-то  враз  нашла?..куда  ее  девать, говядину? Надо  пельменей  налепить».

_ «Ой, пельмени, какая  прелесть»!  в  этом  доме  я  быстро  впадаю  в  беззаботное  детское  обжорство.

Нюра, Паня, дай  вам  Бог  долгого-долгого  века. Не  будь  вас, где  бы  могла  отдохнуть  душой  от  своей  невеселой  жизни  одна  из  современных  матерей  и  тещ.

«А  шпроты  на  кой»? _ кричит  Нюра, _ «деньги  переводишь, дура  малая! Паня  лещей  навялил _ куда  этим  шпротам! Пань, покажи  лещей! К  Матюхину  ездил, рыбачили»

                паня  послушно  идет  в  дом  и  выносит  связку  крупных  лещей. Я  проглатываю  слюну.

«Пивка  бы»! _ виновато  говорит  Паня  и  тоже  проглатывает  слюну. Нюра  подозрительно  смотрит  на  него, молча  уходит  в  дом  и, возвратившись  со  старым  кошельком, сердито  отдает  его  Пане. Я  терпеть  не  могу  пива, но  мне  придется  его  пить, чтоб  защитить  Панины  интересы.

                Мы  с  Нюрой  входим  в  дом. Все  сенцы  завалены  дарами  природы: кабачками, банками  огурцов  и  помидоров. Последние  помидоры, еще  зеленые, ждут, когда  их  засунут  в  валенки  для  дозревания.

«Чай  будешь»? _ спрашивает  Нюра.

Я  не  отказываюсь, зная, как  она  любит  чаевничать. На  белый  столик  Нюра  ставит  гжельские  чашки _ их  беспокоят  только  ради  гостей. Потом  ставит  на  стол  мое  любимое  черничное  варенье.

«Ну, чего»? _ спрашивает  Нюра  после  первого  глотка. Это  означает :»как  у  тебя  дома»?

_ «Все  так  же».

_ «Разъезжаться  с  ими  думаешь»?  с  «ими» _ это  с  дочерью  и  с  зятем.

_ «Нельзя, пока  Виктор  не  выписался».

_ «А  ты  сходи  на  работу, пущай  ему  начальство  накостыляет, а  то  придумал _ твою  квартиру  держать! Пусть  к  этой  вертихвостке  прописывается»!

              Вертихвосткой  она  называет  теперешнюю  жену  Виктора, третью  по  счету. Иногда  в  ход  идут  и  более  сильные  выражения. Я  молчу. Этот  разговор  повторяется  уже  в  сотый  раз, и  я  знаю, что  будет  дальше.

Если  я  скажу, что  Виктор  вот-вот  получит  квартиру, и  вопрос  решится  сам  собой, Нюра  закричит, что  нам  плевать  на  его  дела, пущай  выписывается, раз  от  ее  девки  ушел. И  надо  же, чудак, променял  Гульку  на  какую-то  там…они  теперь  все  такие, что  воды  больному  не  подадут!

Вон  у  Чубаровых…а  у  Петраковых…А  ее  девка  не  такая, она  не  позволит  как  нынешние!..И  так  далее  и  тому  подобное! Послушать  Нюру, так  лучше  Гульки  никого  так  на  свете  нет. Своих  детей  у  нее  никогда  не  было, и  потому  я  для  нее  все  равно  что  свой  ребенок, вечно  обиженный  людьми, не  оцененный  по  достоинству  и  нуждающийся  в  советах  и  наставлениях.

_ «Зачем  прописывала  его, дура  малая»? _ ворчит  Нюра.

_ «Это  когда  было-то? Да  и  ты  не  возражала»!

_ «Почем  я  знала, что  он  такая  зараза»?

_ «Да  почему  зараза-то»? Ну  встретил  другую, с  кем  не  бывает»?

«Встретил? Другую»? _ иронически  переспрашивает  она _ «их, других-то, каждый  день  встречают. Ну  и  что? И  мой  Паня  их  вон, других, каждый день  видит, ну  и  что»?

_ «Паня _ другой  человек»!

_ «Какой  другой? Слепой  или  глухой»?

_ «Паня _ человек  цельный»!

_ «Вот! Правильно  говоришь _ цельный! А  этот  зараза _ полчеловека _ вторую  жену  бросает»!

                 Я  едва  удерживаю  улыбку _ нюрины  слова  напоминают  мне  арифметические  подсчеты  одного  поездного  попутчика, старого  казаха, отнесенного  им  к  его  любвеобильному  родственнику: «один  семья  бросил _ полчеловека  стал, два  семья  бросил _ половинка  от  полчеловека  остался, три  семья  бросил _ совсем  ничего  не  остался».

«Ну  и  баловства  тоже  много  было», _ продолжает  Нюра, _ «у  меня  Паня  строгость  знает. Мужики _ они  строгость  любят! А  у  тебя  кругом  одно  баловство! Я  тебе  еще  когда  говорила, чтоб  он  работу  сменил! Нешто  это  жизнь _ из  одной  командировки  в  другую! Знамо  дело, мужик  не  дома  живет, его  не  проверишь. Я  бы  своего  Паню  никогда  в  командировку  не  пустила.

                 Я  знаю, что  это  так  и  есть, не  пустила  бы. Впрочем, Паню, пребывающего  всегда  в  полулетаргическом  состоянии, на  мой  взгляд, можно  смело  отпускать  в  самую  длительную  командировку  без  всякого  ущерба  для  нюриных  интересов. Но  Нюра  уверена, что  паня _ лакомый  кусочек  для  других  женщин  и  что  ее, нюрина  бдительность  и  строгость  в  значительной  мере  охрашили  его  от  вертихвосток.

_ «А  чего, мужик  добрый, из  себя  солидный, хозяйственный _ плохо  ли? Любая  не  откажется»!  Таков  приблизительно, ход  ее  мыслей.

Убрав  бокалы  и  самовар, Нюра  спрашивает: «ну, дальше  что  делать  будешь? Может, отдохнешь? Твоя  постеля  так  и  лежит  в  мансарде, я  только  белье  сняла».

                 Маленькая  комнатка  с  косыми  стенами, на  втором  этаже, считается  моей, и  Нюра  с  Паней  часто  предлагают  мне  поселиться  в  ней, особенно  после  каких-нибудь  домашних  разногласий ( пущай  чуток  поживут  без  матери _ враз  шелковые  станут ), но  я  на  такой  эксперимент  не  соглашаюсь. В  мансарде  стоят  два  топчана  с  большими  сенниками. Нюра  иногда  ночует  там  со  мной. В  маленьком  шкафчике  она  хранит  мои  школьные  тетради  и  несколько  уцелевших  игрушек.

_ «Ну, не  хошь  отдыхать, иди  курей  корми»!  Я  не  смею  ослушаться.

Потом  мы  вместе  лепим  пельмени, рубим  капусту, чистим  овощи. Нигде  я  не  могу  отдохнуть  так, как  с  Нюрой  за  этими  нехитрыми  занятиями.

«Думаем  козу  покупать», _ сообщает  она, _ «свое молочко, плохо  что  ли? Прокормить  всегда  прокормишь, не  корова. А  молоко-то, говорят, пользительное. У  Пани  легкие  простреленные, ему  козье  молочко  как  хорошо, первое  дело»!

                   Паня  воевал, получил  два  тяжелых  ранения  и  несколько  легких. Имеет  награды. Никогда  не  подумаешь, глядя  на  этого  кроткого  увальня. И  всегда  от  был  таким, сколько  я  его  знаю. А  знаю  я  его  очень  давно, почти  так  же  как  Нюру. Когда  -то  очень  давно  хмурая  деревенская  девчонка, худая  как  палка, постучала  в  нашу  дверь  и  стала  моей  няней.

«Нет  ли  у  нее  туберкулеза»? _ беспокоилась  бабушка, _ «ты, Миша, сводил  бы  ее  к  себе  в  больницу  на  рентген».

«Ее  кормить  надо  получше, а  не  в  больницу  водить» _ отвечал  папа, _ «оденьте  ее  потеплее  и  пусть  гуляет  с  Шуркой  как  можно  дольше. Мои  валенки  ей  отдайте. И  пока  не  отестся. Никакой  работы  по  дому, санаторный  режим»!

                  Глядя, как  Нюра  уписывает  все, что  ей  дают, папа  констатировал: «аппетит  здоровый, туберкулезом  и  не  пахнет! Ешь, дочка, не  стесняйся»!  И  о  чем-то  надолго  задумался.

                  Когда  Нюра  отъелась, она  оказалась  крепкой, энергичной  и  громогласной  особой. Работа  так  и  кипела  в  ее  руках; она  многое  из  того, что  вообще  не  входило  в  ее  обязанности, и  когда  мама  и  бабушка  ей  на  это  указывали, отвечала:»да  ну! Нешто  это  работа? Вот  в  деревне _ это  да»!

                Она  покрикивала  на  меня и  иногда  шлепала, если  я  не  слушалась. Тем  не  менее  мы  отлично  ладили. Как  то  так  получилось, что  эта  простая  душа  оказала  на  меня  гораздо  большее  влияние, чем  все  мои  интеллигентные  родственники, вместе  взятые.

               Однажды  за  обедом  она  закричала  на  меня:»ты  чего  хлеб-кормилец  переводишь? В  деревне  черный  не  у  всех, а  ты  белый  крошишь! Заелась»!  И  больно  шлепнула  меня  по  губам. И  я  сразу  и  навсегда  поняла, что  стыдно  быть  чересчур  сытой, когда  вокруг  голодные.

«Моя  девка  хорошая, никогда  на  меня  не  жалится»! _ сообщала  Нюра  другим  нянькам  во  дворе, _ «ее  если  и  стукнешь, никогда  не скажет».

И  я  делала  вывод, что  жаловаться  плохо, лучше  уж  перетерпеть  молча.

              Случалось, что  Нюра  грубо  попирала  кое-какие  законы  педагогики, не  ведая, что  творит. Но  даже  ее  педагогическая  ересь  шла  мне  на  пользу.

Мама  вводила  ее  в  курс  наших  дел:»Шурочке  нельзя  давать  сладкое. У  нее  диатез.

«Хто  у  ней»? _ испуганно  спросила  Нюра, тараща  зеленые  глаза.

«Диатез», _ терпеливо  объяснила  мама, _ «это  такая  болезнь  бывает  у  детей  от  конфет _ все  тело  чешется». Нюра  с  сомнением  посмотрела  на  меня  и  с  недоверием  _ на  маму. Потом  она  отошла  на  почтительное  расстояние, так, что  мама  не  могла  ее  слышать, и  проворчала  с  осуждением:»нешто  дети  от  конфет  болеют»?

вопрос  был  задан  неизвестно  кому, и  я  предпочла  считать  его  риторическим _ так  мне  было  выгоднее.

«От  голода, знамо  дело, болеют, но  не  от  конфет  же»! _ продолжала  рассуждать  Нюра, _ «они  думают, деревенскую  как  хочешь  можно  обмануть! От  конфет  чесотка! Еще  чего»!

                С  этого  времени, когда  Нюре  предлагали  к  чаю  конфеты, она  стоически  отказывалась, причем  лицо  ее  принимало  так  несвойственное  ей  злое  выражение, что  очень  удивляло  всех  домашних. Это  был  протест, вроде  голодовки, почти  политическая  акция. Однако, уже  скоро  поняв, что  пассивный  протест  недостаточно  эффективен, Нюра  перешла  к  активным, хотя  и  тайным  действиям. Во  время  прогулки  она  завела  меня  в  угловой  продмаг  и  купила  шесть  ирисок.

«Ешь»! _ приказала  она  мне, _ «ишь  чего  удумали, дите  обижать! Сами  жрут, а  девке  хоть  бы  одну  дали, культурные! Я  на  свои  деньги  купила, мне  не  жалко!..

                  в  тот  момент  меня  настолько  занимали  сами  ириски, что  вопрос, на  чьи  деньги  они  куплены, как-то  не  затронул  моего  внимания.

И  только  значительно  позже  я  поняла  истинную  цену  этих  ирисок: весь  свой  заработок  Нюра  отправляла  матери  в  деревню, у  нее  самой  на  руках  оставались  считанные  копейки. Боюсь, что  они  все  уходили  на  мои  ириски  потому, что  экскурсии  в  угловой  продмаг  стали  регулярными. И  что  самое  удивительное _ здоровье  мое  было  в  полном  порядке.

«Ну  и  где  она  есть, чесотка»? _ вопрошала  Нюра, приступая  к  моему  купанию, _ «у  тебя  чешется  где-нибудь»?

«Не  чешется». _ удивленно  отвечала  я.

«Вот  то-то, брехня  все  это, деньги  жалеют, не  иначе»! _ делала  вывод  Нюра, не  стесняясь  моего  присутствия  и  со  злостью  захлопывала  дверь  ванной.

     

_      

                Моя  мама  панически  боялась  детских  инфекций  и  строго-настрого  запретила  Нюре  водить  меня  в  чужие  дома. И  в  этот  пункт  домашних  правил  Нюра  внесла  свои  поправки  при  моем  большом  одобрении. В  один  морозный  день  она  сказала: «сегодня  Татьянин  день, у  моей  тети  именины, мы  к  ней  сходим. Не  скажешь  матери»?

Я  с  восторгом  обещала  хранить  тайну.

                Тетя  жила  в  полуравалившемся  деревянном  домике  у  крестьянской  заставы. Мы  долго  шли  туда  пешком, точнее, Нюра  шла, а  я  ехала  на  санках. Еще  на  подходе  к  домику  я  почувствовала  незнакомый  пряный  запах, этот  же  запах  заметно  ощущался  и  в  комнате. Он  мне  даже  понравился, ведь  я  тогда  не  знала, что  так  пахнут  туалетнаые  пристройки  в  старых  домах, не  имеющих  канализации.

               Тетя  оказалась  бабушкой, совсем  седой, крикливой  и  сердитой. Она  угостила  Нюру  пирогом  с  морковкой _ половину  от  него  съела  я _ и  каким-то  неизвестным  мне  блюдом, которое  называла  стюднем. Стюдень  мне  не  понравился, но  я  послушно  ела  его  из  одной  тарелки  с  Нюрой.

Тетя-бабушка  спросила: «как  девка-то? Чижало  с  ей»?

«Нет, нет, девка  ужас  какая  тихая» _ ответила  к моему  удивлению  Нюра, только  утром  выдавшая  мне  массу  неприятных  эпитетов  за  непослушание.

               Немного  погодя, выпив  какого-то  компота  из  маленького  граненного  стаканчика  и  на  этот  раз  почему-то  не  поделившись  со  мной, она  завершила  мою  характеристику  такими  словами: «моя  девка  всех  лучше _ у  нее  соплей  никогда  не  бывает». С  тем  мы  отбыли  домой.

 

               Нюра  прожила  у  нас  три  года.

               Одна  наша  соседка, молодая  работница, пригласила  ее  на  вечер  в  клуб. Нюра  долго  размышляла, принять  ли  приглашение  и  решила  не  принимать.

_ «не  пойду  я, чего  я  там  не  видала? У  меня  и  одежи  такой  нету. И  некрасивая  я, рыжая, а  там  все  московские. Не  пойду».

Бабушка, кряхтя, встала  с  кровати  и  долго  рылась  в  своем  комоде. В  результате  было  извлечено  шелковое  синее  платье  с  розовыми  цветами, за  ним  появились  розовые  туфли  на  «французском» каблуке, щипцы  для  завивки  и  коробка  пудры. Бабушка  позвала  Нюру  и  выставила  меня  за  дверь.

                Когда  Нюра  вышла  от  бабушки, я  ее  не  сразу  узнала. Особенно  меня  поразила  ее  прическа _ вместо  толстых  кос  на  голове  ее  лежали  золотые  колбаски. На  «французских»  каблуках  Нюра  неуверенно  дошла  до  кухни  и  с  облегчением  села  на  табуретку.

«Не  сиди, учись  ходить, а  то  с  непривычки  упадешь». _ посоветовала  бабушка.  Нюра  стала  бестолково  тыкаться  из  угла  в  угол. На  лице  ее  было  страдание.

                 Мама, вернувшись  с  работы, дополнила  нюрин  наряд  своими  часами  с  черным  циферблатом  и  белой  пуховой  косынкой.

                 Я  долго  не  могла  заснуть  в тот  вечер, волновалась, что  нюра  упадет, и  все  будут  над  ней  смеяться. Но  я  напрасно  беспокоилась _ моя  няня  оказалась  на  высоте  во  всех  отношениях.

                 На  следующее  утро  она  подняла  меня  чуть  свет, напоила  горячим  молоком  с  булкой  и  вывела  во  двор. Никогда  еще  мы  не  выходили  гулять  в  такую  рань. К  тому  же  сама  Нюра  была  какой-то  странной _ она  совсем  не  говорила, а  когда  я  позвала  ее  в  соседний  двор, где  была  горка, она  только  сердито  прикрикнула:»молчи  давай»!

Было  ясно, что  назревают  какие-то  события. Но  ничего  особенного  не  произошло, просто  к  нам  подошел  незнакомый  парень  с  добрыми  темными  глазами  и  румянцем  во  всю  щеку. Он  поздоровался  с  Нюрой  за  руку  и  вежливо  сказал  ей  «вы». О  чем  они  говорили, я  не  слышала. Мое  внимание  в  это  время  было  отвлечено  другим  молодым  человеком, Кокой  длинным, который  тоже  вышел  во  двор. У  нас  ним  были  сложные  отношения: дважды  он  меня  колотил, а  один  раз  я  изорвала  его  змей, зацепившийся  за  нашу  форточку. В  общем, теперь  у  меня  были  все  основания  ожидать  третьего  нападения. Я  спряталась  за  нюрину  спину  и  оттуда  следила  за  его  перемещениями  по  двору. Когда  ушел  румяный  парень, я  и  не  заметила.

                  Он  стал  часто  приходить  в  наш  двор, и  мы  с  ним  подружились. Он  катал  меня  на  санках  и  раскусывал  для  меня  орехи  своими  белыми  крепкими  зубами. Вынимая  изо  рта  ядрышки, он  деликатно  вытирал  их  рукавом  своей  стеганой  фуфайки.

«А  Паня  сегодня  придет»? _ тихо  спрашивала  я  Нюру.

В  не  понятном  волнении  она  шипела:»тише  ты, не  ори»!

Я  не  удивлялась, что  Нюра  скрывает  свою  дружбу  с  Паней  от  моих  родителей. Я  и  сама  порой  поступала  так же. Мне  категорически  запрещали  дружить  с  сестрами  Зюгановыми, Зойкой  Косой  и  Любкой  Сопиливой, хотя  они  виртуозно  прыгали  через  веревку. Они  употребляли  в  разговоре  неизвестные  мне  слова, и  когда  я  просила  объяснить  их  значение, двойняшки  обидно  смеялись. Вот  из-за  такой  мелочи, из-за  каких-то  слов, объяснить  которые  не  могли  даже  папа  и  мама, мне  запрещали  даже  близко  подходить  к  самым  очаровательным  для  меня  существам.      

  Пришла  весна, и  Нюра  попросила  расчет.

«Ты  нас  беж  ножа  режешь», - возопила  мама, - «Кто  же  с  Шурой  будет  на  даче? Мы, что, обидели  тебя»?

«Никто  не  обижал» - ответила  Нюра, вытирая  нос  кулаком, - «в  моей  жизни  поворот  вышел – я  замуж  выхожу».

Мама  так  и  села. Опомнившись, она  обрушила  на  Нюрину  голову  монолог  в  лучших  традициях  провинциальной  сцены: «Несчастная! Поверила  первому  встречному, а  он, может  быть, обманщик, каких много  в  городе! Глупая  деревенская  девочка»!...

- «Не  обманщик! Да  он  тоже  деревенский, недавно  в  Москву  приехал. Его  звать  Паня».

- «О, господи! «Его  звать  Паня»! И  это  все, что  ты  о  нем  можешь  сказать? Где  ты  с  ним  встретилась»?Еще  часики  мне  давали»?

         Мама  в  ужасе  заломила руки, а  папа  захохотал:» неисповедимы  пути  господни! Ладно, ничего  не  поделаешь. Будь  счастлива, рыжая»!

         Мама  дала  Нюре  небольшое  приданное, и, уходя  от  нас  с  узлом, Нюра  сказала  прочуствованно: « я  буду  вас  помнить, Анна  Максимовна, вы – душевная»!

Она  быстро  сбежала  по  лестнице. Во  дворе  ее  ждал  Паня, я  хорошо  видела их  обоих  из  кухонного  окна. Паня  взял  у  нее  узел, они  дошли  до  угла, но  Нюра  вдруг  побежала  назад. Через  минуту, открыв  ей  дверь, мама  услышала  нечто, поразившее  ее  еще  больше, чем  Нюрино  замужество: « Анна  Максимовна, нету  у  Гульки  чесотки! Я  ей  все  время  конфеты  покупала»! И  захлопнула дверь. Так  закончилась  эпоха  моего  мнимого  диатеза  и,  как  все  мы  думали, моей  жизни  с  Нюрой. Однако  нам  суждено  было  не  только  снова  встретиться, но  и  прожить  вместе  целых  три  года, одним, без  моих  родных, без  Пани, вдали  от  Москвы, в  деревне, о существовании  которой  никто  из  нас  до  тех  пор  даже  не  подозревал. И  чего  только  нам  с  нею  не  пришлось  в  этой  деревне, носившей  допотопное, будто  из  Щедринской  сказки  название – «Старая  Чекалда»…

          На  дачу  мы  не  поехали  из-за  бабушкиной  астмы. Несколько  недель  к  нам  ездили  кареты  скорой  помощи, папа  бегал  в  аптеку  за  страшными  кислородными  подушками, мать  почернела  от  ночных  бдений. Когда  бабушке  стало  лучше, мама  сказала:» нет  смысла  брать  няньку – осенью  Шуре  в  школу, а  в  июле  поедем  с  ней  в  Алупку».

          Я  бурно  радовалась, что  опять  буду  жить  в  гостинице  «Магнолия»  в  жарком,  как  духовка, номере, в  окна  которого  по  вечерам  залетают  из  курзала  звуки  вальса  «Над  крышами  Парижа»  и  наждачные  марши  в  исполнении  местного  духового  оркестра  от  пожарной  части. Я  опять  буду  купаться  в  море  и  ловить  крабов.

       А  осенью  пойду  в  школу,  да  еще  буду  учиться  музыке – меня  приняли  в  музыкальную  школу  имени  Ипполитова-Иванова, и  папа  уже  купил  маленькую  скрипочку…все  это  не  сбылось  -началась  война.

        Папа  ушел  на  фронт, и  мы  остались  одни, три  слабых  женщины  трех  поколений. Бомбежки  стали  регулярными. Бабушка  не  могла  спускаться  в  убежище, и  мама  оставалась  с  ней, а  меня  отправляли  туда  с  соседкой  тетей  Каппой  и  ее  девочками. Но  после  того, как  разбомбили  соседний  дом  и  погибли  все, даже  те, кто  был  в  убежище, я  забастовала  и  стала  запираться  в  уборной, как  только  объявляли  воздушную  тревогу. Мама  стучала  мне  в  дверь, кричала  и  плакала, а  я, усевшись  поудобнее  и  положив  голову  на  висевшую  сбоку  соломенную  корзину  с  ветошью  для  уборки, сразу  же  крепко  засыпала. В  те  далекие  времена  сон  у  меня  был  удивительно  здоровый. На  все  мамины  устные  и  папины письменные  уговоры  уехать  со  школой  в  эвакуацию  я  отвечала  отказом. Война  подействовала  на  меня  странным  образом: обличье  «послушной  девочки  из  хорошей  семьи»  соскочило  с  меня  как  шелуха, и  во  мне  стали  хорошо  заметны  черты  закадычной  подружки  сестер  Зюгановых.

           Однажды  вечером  мы  сидели  в  темноте,  без  коптилки, вызывавшей  у  бабушки  удушье, и  ждали  тревоги, но  ее  в  ту  ночь  так  и  не  объявили. Вместо  тревоги  нас  ждал  очень  приятный  сюрприз – пришла  Нюра. Она  рассказала, что  Паня  на  фронте, что  от  него  получено  только  два  письма, и  больше  писем  нет, и  что  она, Нюра, будет  пробираться  к  себе  в  деревню, потому  и  пришла  проститься.

«Это  безумие, там  же  в  двух  шагах  немцы» - ужаснулась  мама, - «никуда  не  пущу! Оставайся  с  нами, вместе  всем  будет  легче»!

«Аня, помолчи», - вдруг  сказала  бабуля  твердым  голосом, - «а  ты, Нюра, бери  Сашу  и  поезжай  с  ней  в  эвакуацию. Ты  привычная, в  деревне  не  пропадешь  и  Сашеньку  спасешь. Все  необходимые  вещи  тебе  дадим, деньги  будем  присылать. Вы  обе  еще  девочки, да, да, и  ты  тоже, и  нечего  вам  под  бомбами  сидеть  или  лезть  немцам  в  зубы».

 

          «Гулька, ты  чего  задумалась»? – прерывает  мои  воспоминания  Нюра, - «давай  стол  накрывать, обедать  пора». Она  выкладывает  из  буфета  мельхиоровые  приборы, стелет  на  стол  скатерть, расшитую  красными  маками, ставит  тарелки  и  рядом  стаканы  из  чешского  хрусталя. Весь  этот  парад  для  меня.

           Приходит  Паня  с  четырьмя  бутылками  пива.

- «Еле  нашел, в  Мытищи  ездил, у  нас  нету».

«Ух, ты, обрадовался! Куда  столько? Тебе  врач  говорил:» пива  нельзя  тебе, черт  глупый»! – сердится  Нюра.

«Не  шуми, гости  в  доме». – Защищается  Паня.

«Это  не  гости, это  моя  девка, она  здесь  почитай, что  дома. Кто  тебе  полторы  тысячи  дал, когда  дом  покупали, али  забыл»?

Я  кричу: «Нюра, замолчи, а  то  сейчас  уеду»!

- «Я  те  уеду…ты  не  дури, Паня, а  то  дыхнуть  не  дам, врач  говорил – даже  чуток  водки  не  так  вредно, как  это  пиво».

- «А  мне  даром  не  надо. Не  люблю».

Нюра  очень  гордится  Паниной  трезвостью  и  тем, что  он  один  у  нее  такой  оригинал.

     Мы  садимся  за  стол. Паня  разливает  по  стаканам  пиво  и  раздирает  сухого  леща.

«Ну, будем  здоровы»! – говорит  он  и  с  блаженством  на  лице  пьет. Потом  быстро  отрывает  от  леща  самую  вкусную  часть, жирную  спинку, и  кладет  ее  на  мою  тарелку.