©
ИРЭНА ПЕЧЕРСКАЯ .
ПОСЛЕДНЕЕ УТРО.
Светлой памяти Ольги Олеговны
Плотниковой.
Было утро девятого мая – солнечное, теплое, почти летнее. В нашем дворе было людно, как всегда в праздники: у ворот весело переговаривались молодые мамаши с колясочками, за большим столом жужжали пенсионеры, колотя костяшками домино по столешнице, рядом в песке что-то созидали ребятишки. Их альты и дисканты сплетались с басами дедов в причудливый хор. Из окон доносились военные марши и торжественный, страшноватый голос Левитана. Все эти звуки, смешиваясь, отражались от стен, со всех сторон обступавших двор, гул стоял, как в банке с жуками.
На пятом этаже все окна были закрыты. «Ольга, конечно, уже уехала». – Подумала я и тут же увидела ее в воротах. Ее можно было узнать по одному силуэту: невысокая, но очень стройная, подтянутая, как-то особенно ловко сбитая, походка свободная, летящая; самый простой костюм на ней всегда казался дорогим и необычным.
«Завтра уезжаю»! - Радостно объявила она подходя. – «Прощай, Москва! Все бегаю, запасаюсь всякой всячиной». Она открыла сумку и показала мне тюбики с «тайгой» и с масляными красками. – «А новый этюдник так и не успела купить. Старый разваливается, его лошадь топтала, кобыла по кличке «Сплетница». – Она нежно улыбнулась, вспомнив кобылу. – «Придется его чем-нибудь обвязывать».
«Баян тоже везешь»?
«Ясное дело».
«Этюдник, краски, баян, книги, конечно, тоже. Ты не геолог, а ходячий дом культуры».
«Нет, в первую очередь геолог, а потом уже все остальное».
«Понесла тебя нелегкая в этот Цветмет. Пять месяцев в году где-то мотаешься, а Натка без матери»!
«Ах, страсти какие! В свое время! В свое время нас с Лилькой мать отдала в интернат, а сама пошла на фронт. Могла не ходить, никто не звал. Как видишь, не рассыпались, даже на пользу пошло!»
Из интерната сестры действительно вынесли много полезного. Правда, там немного испортились их манеры, но это со временем исправилось.
Ольга пришла в наш пятый «А» в первом послевоенном году. Привели к нам на урок маленькую курносую девчонку с косичками-рожками и с независимым, озорным лицом, похожую на чертенка из табакерки. По количеству замечаний на уроках она быстро побила рекорд второгодницы Ляльки Шевякиной, а на переменах вытворяла такое, чего никогда не видали стены нашей строгой женской школы.
Любимым ее развлечением были прогулки по карнизу третьего этажа и гимнастические трюки на крыше. В интернате работал воспитателем профессиональный акробат, и Ольга три года занималась акробатикой.
Когда этот чертенок, проверив, нет ли поблизости учителей, выходил на свой карниз, я в полуобмороке выползала из класса, чтобы не видеть жуткого зрелища. Я ненавидела ее за эти минуты своей дурноты и восхищалась ее смелостью. И как мне было не восхищаться, если сама я боялась даже небольшой высоты.
Однажды, съезжая по перилам, она угодила в объятия нашего длинного, чопорного директора, поднимавшегося по лестнице. Он немного подержал ее в руках, как держат забавную игрушку, когда хотят ее получше рассмотреть, потом аккуратно поставил на ступеньки и спросил обычным, тихим голосом: «как фамилия, какой класс»? Ольга ответила, сохраняя независимый вид, только лицо у нее стало малиновым.
«Вышнеградская? Слышал о вас». Директор любезно наклонил голову и прибавил задумчиво: «придется исключить».
Обычно у нас такие обещания всегда выполнялись, но Ольгу сумел отстоять учитель физкультуры.
До девятого класса мне и в голову не приходило, что мы с ней, такие антиподы, можем близко сойтись. Наверное, этого бы не случилось, если б не одно чепе.
«Можно я зайду к тебе домой»? – Спросила Ольга раз после уроков. – «Мне нужна твоя помощь в одном деле».
Я даже рот приоткрыла: неужели бывают такие ситуации, когда ей нужна моя помощь?
«Я выбрала тебя потому, что ты неглупая, не трепло и биологию знаешь лучше всех». – Объяснила она. Было не очень понятно, почему ее помощник должен обладать именно таким набором качеств, но я ни о чем не расспрашивала: лестная аттестация обязывала к сдержанности.
Когда мы пришли, Ольга ошеломила меня сообщением: «Люба верит в Бога. Не смотри на меня так – я не спятила, это правда. Она ударилась в религию после того, как погибла вся ее семья. Говорят, так бывает – с горя человек уходит в религию. Я этого не понимаю. По-моему, из-за этого скорее можно стать атеистом. Как молиться Богу, который это допускает? И, тем не менее, факт.»
Я стояла перед ней, забыв снять пальто с одного плеча, и раздумывала над этим сообщением. Любовь Сергеевна была нашей биологичкой и классным руководителем. Она возилась с нами так, как будто была нашей общей бабушкой и знала о нас все, вплоть до того, как и чем нас кормят дома. Ей мы были обязаны больше, чем всем остальным учителям, вместе взятым.
«Ну, что будем делать»? – спросила Ольга, когда ей надоело наблюдать мое удивление.
«Что же тут можно сделать? Не читать же ей лекции о происхождении мира. Нужно молчать, иначе ее попросят вон из школы. Верующих учителей не держат, особенно биологов, это ведь главный атеистический предмет.»
«кстати, ты заметила, что мы обходим все атеистические моменты?»
«Да, всегда обходим, целые разделы пропускаем».
«А в классе есть девчонки из верующих семей. У них и так в голове муть, а тут еще в школе такое положение».
«Ты что, хочешь, чтобы Любашу выгнали? Она же одинокая старуха, вся ее жизнь – это мы!»
«Да нет, я совсем другое хочу».
И тут я услышала, что мы с ней должны организовать школьный атеистический кружок, и это единственный выход.
Никакого энтузиазма этот проект у меня не вызвал. Я считала, что мы и так будем большими героями, если не проболтаемся. А вести антирелигиозную пропаганду за Любовь Сергеевну – это уж чересчур. Мы не РОНО, не администрация школы, это не наше дело. Да и времени было жалко, лучше почитать или в кино сходить. Я отказалась. Ольгино лицо стало вдруг розоветь; я не сразу поняла, что с ней.
- «Ну и не нужно! Я думала, ты человек, а ты просто… - с бесконечным презрением она произнесла не совсем приличное слово, которое, вероятно, было в ходу у ее прежних товарищей, интернатских ребят. – «Тебе наплевать, что в любой день все может открыться, и Любаша полетит из школы! А так велась бы работа, и никто не мог бы сказать, что она не ведется, руководителем считалась бы Люба…Черт с тобой, зря я с тобой связалась, еще болтать будешь. Смотри, если кому-нибудь скажешь, я тебя…» - Она сжала кулаки, ее лицо выразило такую угрозу, что я невольно попятилась.
Сорвав с вешалки свое пальто, Ольга выбежала и громко хлопнула дверью.
Это произошло так стремительно, что я не сразу опомнилась, а когда пришла в себя, на душе у меня заскребли кошки. Было очень неприятно, что все получилось так глупо, но была и еще одна причина. Дело в том, что Любовь Сергеевна любила меня больше других. Внешне это никак не проявлялось, но все это знали. За что она меня любила? Я не нарушала правил, не вступала в конфликты, не доставляла хлопот. В общем, сплошные «не». А что же тогда «да»? Делала все, что требовалось. Тихо сидела на уроках и чинно ходила на переменах. Укладывалась в рамки. Была разумной и осторожной пай-девочкой, девочкой себе на уме. Эх, Любовь Сергеевна, не меня вам следовало любить…
К вечеру я не выдержала и пошла к Ольге. Я была уверена, что она зла на меня, - ведь я полностью сорвала ее планы, и готовилась к неприятному разговору. Но все вышло иначе.
Она сидела за обеденным столом, обложенная книгами. Подняла голову, как ни в чем не бывало, подвинула мне стул. «Ты это читаешь»? – изумилась я, увидев на корешке одной книги название «Антидюринг». Я хорошо знала, что Ольге не удается дочитать до конца даже заданный урок по биологии.
«Ищу материал для доклада на кружке». – Упрямо сказала она.
«Давай лучше я…Только «Анти-Дюринг» для начала не годится».
«Вот здорово»! – Обрадовалась Ольга – «Мне это не по зубам. Лучше я буду твоим иллюстратором. Нужны смешные картинки, вроде шаржей».
Ах, какие она нарисовала картинки! До сих пор я помню одну обезьяну, стоявшую возле дерева в задумчивости с суковатой дубиной в руках и как будто размышлявшую, что бы еще ей предпринять для дальнейшего прогресса. У нее было портретное сходство с Петром Кузьмичам, школьным сторожем-алкоголиком, которого тоже отделяло от человечества порядочное расстояние.
Кружок этот существует и теперь, спустя 28 лет. Он называется клубом атеистов. И Ольгины картинки до сих пор висят на стенах биологического кабинета. Новые поколения школьников учатся по ним и ничего не знают про Ольгу…
Кажется, Любовь Сергеевна тогда обо всем догадалась. Она иногда так странно на нас смотрела: с некоторым опасением и с каким-то новым уважением. Доклады она слушала молча, сидя в уголке за последним столом. После меня и другие стали делать доклады, кружок разросся, на занятия приходило все больше девчонок из младших классов. Заходили даже одуревшие от зубрежки десятиклассницы. И никто так и не узнал тайну Любови Сергеевны.
Мы с Ольгой стали часто встречаться и подолгу разговаривать. Была ли она моей подругой? В общепринятом смысле слова – нет. Она была моим Другом и Собеседником. Мы почти не разговаривали на обычные для подруг темы: мне было жаль расходовать Ольгину масштабную личность на всякие пустяки. Это было бы так же глупо, как играть собачий вальс на органе. Случалось, и мы говорили на девичьи темы, когда вопрос становился проблемой: психологической, этической или еще какой-нибудь. Обмен мыслями, хотя и всегда умными, был главным в наших отношениях. И еще взаимопомощь во всем. С другими я была девчонкой, как все, с Ольгой мы были друзьями-мальчишками. Она была для меня совершенно особенным человеком уникальной ценности. И так будет всегда.
…Пенсионеры ушли, и мы заняли их законную скамейку под тополями. Листочки были на них еще маленькие, очень чистые и яркие. «Люблю это дерево». – Сказала Ольга, срывая один листок. – «Запах-то какой! Все его ругают за пух, а мне и пух нравится».
Из нашего подъезда вышел Гогик Ваганян из второй квартиры с большим плоским свертком в руках и заспешил к автобусу.
«Опять поехал разыскивать людей, встречавших отца на фронте,» - объяснила Ольга, проследив за моим взглядом. – «Каждый год стоит с портретом и ждет…Дядя Тигран был высокий, красивый…Нам с Лилькой всегда носил конфеты, а мама с ним ругалась – у Лильки был диатез…Господи, сколько погибло хороших людей! И чем больше проходит времени, тем больше это поражает. Раньше я об этом как-то не думала – война же, ничего не поделаешь. А сейчас жуть берет – ушли люди из дому и все…»
Я отвернулась, и Ольга виновато замолчала, вспомнив о моем отце. Я уже захотела заговорить о другом, но она меня опередила: «смерть загадочна, она будоражит воображение. Поэтому ее многие боятся».
«Все боятся».
«Нет, не все. Честное слово, я не боюсь. Не веришь?»
«Тебе верю».
Она улыбнулась: «думаешь, я не боюсь по легкомыслию»?
«Нет, просто в тебе столько жизни, что ты не можешь себе представить смерть».
«Я могу представить. Но я настолько люблю жизнь, что принимаю все ее проявления, даже смерть. Естественная смерть – это просто заключительная стадия жизни, одно из ее состояний, правда, наименее желательное. Я понятно говорю?»
«Да, только мысль какая-то еретическая, даже языческая, в общем, новаторская трактовка. Смерть всегда противопоставляют жизни.»
«Ну и зря. Смерть – такой же закон жизни, как и все другие ее законы, и нечего вокруг нее накручивать страхи. Впрочем, что это мы углубились? Мы еще пошумим! Ведь пошумим?» - Она со смехом вскочила со скамейки. – «О, мне еще далеко до заключительной стадии! Да здравствуют промежуточные!
И прибавила серьезно: «а знаешь, чего я правда, очень боюсь? Сделать что-нибудь гадкое. Такое, что потом будет стыдно. Я ужасно боюсь стыда. У меня дефект какой-то - я стыд очень плохо переношу. Хуже любой боли.»
«Ну,
уж тебе гадкие поступки не грозят».
- «Хорошо, если так…слушай, который час? Я тут сижу, а вещи-то не
собраны! Какие же мы, однако, трепачи! Кстати, о трепотне, ты мне
напишешь? В поле необходимы письма вроде твоих – длинные и интересные. У
тебя эпистолярный дар». Она явно подлизывалась.
«Вот как, да? А на мои эпистолы отвечать не обязательно?»
«Честное слово, обязательно отвечу. А в октябре пойдем с тобой в Александровский садик, и я тебе все-все буду рассказывать, тоже длинно и интересно. И еще сходим в зоопарк, я слона бог знает, сколько не видела…». Это было сказано таким тоном, будто речь шла не о слоне, а о близком человеке.
Мы подошли к подъезду. Ольга вдруг остановилась: «полюбуйся! Вот это композиция!»
Над дверью сияла недавно прибитая табличка «дом высокой культуры быта», а под ней на крыльце валялась разбитая водочная бутылка.
«Жизнь рисует свои картинки, и весьма талантливо» - она подняла бутылку и отнесла ее в урну.
В октябре мы не гуляли в Александровском садике и не ходили к слону. В октябре я опять сидела на нашей скамейке с Феликсом, тем самым, которому Ольга на втором курсе отдавала свою стипендию, иначе ему пришлось бы бросить институт (на третьем курсе он объяснялся ей в любви, а на четвертом, в день ее свадьбы впервые в жизни напился и сильно наскандалил). Феликс то вскакивал и топтался передо мной, то плюхался на скамейку и говорил, говорил…С тополей на нас падали сухие ржавые листья, похожие на обрезки старой жести, ими был усыпан весь двор, и звуки, которые они издавали при порывах ветра, напоминали металлический скрежет…
Ольгино первое и последнее письмо я получила утром второго августа. Я была в отпуске, и письмо читала на той же скамейке, в густой тени тополей. Из восьми страниц, убористо исписанных красивым четким почерком, две первые были посвящены лошадям. Не зная, кто автор письма, можно было поклясться, что он коневод-профессионал или, на худой конец, цыган. Дольше шли шутливые описания лагерной жизни, восторженные описания природы, утренних купаний в холодном ручье и восторгов по этому поводу. Следующая порция восторгов относилась к товарищам – в любом коллективе Ольга себя чувствовала как рыба в воде, и любила товарищей за их действительные и мнимые достоинства. Заключительные восторги были посвящены поварихе и ее изделиям. В конце восьмой страницы телеграфным стилем Ольга отвечала на мои вопросы и спрашивала о моих делах – места не хватило, вся бумага вышла на восторги. В целом письмо производило такое впечатление, как будто было написано в санатории первой категории. Ни слова об усталости, о комарах и мошкаре, о стертых ногах и трудностях походной жизни.
Сбоку была короткая приписка о каком-то неизвестном мне Бычкове: «это загадочная личность, но писать о нем не хочу, расскажу с подробностями». «Наверное, очередной воздыхатель» - подумала я и пожалела, что он там портит ей восторги своими приставаниями, совсем неудобными, должно быть, в полевых условиях. У Ольги время от времени появлялись безнадежные воздыхатели, от которых она не знала, как отделаться. Один такой, прозванный в семье ассирийцем за длинную густую бороду при совершенно лысом черепе, регулярно наносил ей визиты, потешая Натку своим старомодным ухаживанием с цветами, полупоклонами и долгими нудными разговорами на отвлеченные темы за остывшим чаем. Впрочем, Ольга отчасти сама была виновата в этом – она не умела оттолкнуть человека, не сделавшего ничего дурного, а иногда ведь без этого не обойдешься, если человек не желает понимать вежливых намеков. Кое-кто даже обвинял ее в кокетстве. Это было ложное обвинение, выдумка заинтересованного лица. Ольга никогда не грешила кокетством.
Но я ошиблась. Бычков не был воздыхателем. Кем он был, я потом узнала от Феликса, во время нашего разговора под тополями.
Еще в письмо была вложена не очень ясная любительская фотография, на которой лохматая смеющаяся Ольга переходила верхом ручей. На обороте простым карандашом, видимо, в спешке, было написано несколько слов, которые можно было принять за тарабарщину, но для меня они имели глубокий смысл: «я хочу, чтобы ты захотела хотеть! Пожалуйста, захоти!». Она хотела, чтобы я хоть немного была похожа на нее: сама она всегда чего-нибудь очень хотела. Эта фотография сейчас стоит на моем столе, и я часто перечитываю эту надпись.
У надписи была своя предыстория. За год до этого я написала свой первый очерк об одном талантливом враче. В редакции газеты, куда я его принесла, меня принял молодой, но унылый сотрудник и, перелистав мое детище, стал задавать мне вопросы типа «а вы кто?», «а почему вдруг?», «а какие у вас основания?». В редакцию я пришла с улицы, по возрасту была ближе к сорока, чем к тридцати, и не могла рассматриваться как представитель подающей надежды молодежи. Публикаций у меня не было, если не считать нескольких строк в книге Корнея Чуковского «От двух до пяти». Все это сильно смущало унылого молодого человека. Очерк был отвергнут.
«Это твое призвание»! – Сказала Ольга – «Будешь идиоткой, если бросишь, и я тебе этого никогда не прощу как глупость и бесхребетность! Плохо, что ты не умеешь хотеть, даже хуже – не хочешь хотеть»!
«Да я же хочу! Но что я могу сделать?»
«Хотеть - значит бороться. Ладно, придется мне хотеть за тебя. Попробую поговорить с С.),а назвала фамилию известного литератора, которого знала с детства – он был другом ее родителей)».
«Нет, этот путь мне не нравится». – Ответила я. Я слукавила – не щепетильность заставила меня отказаться от ее предложения. Для меня Ольга была готова просить С., но для себя никогда не стала бы этого делать, а в мои планы не входило толкать ее на несвойственные ей поступки.
«Молодец»! Из-за теплой интонации, с которой было произнесено слово, которого я редко удостаивалась, можно было не сомневаться – Ольга все поняла. Она всегда меня понимала, включая и те случаи, когда я предпочла бы, чтоб она была менее понятливой.
«Ну, тогда хоти сама! Я не дам тебе житья – захочешь!».
Она заставила меня захотеть. Унылого молодого человека я больше не беспокоила, но очерк был через месяц напечатан в другой газете.
Я перевернула фотографию и сказала лохматой Ольге: «я не могу как ты! Хочу, но не могу. Мы с тобой в разных жанрах, ты в хоровом, я – в камерном. Тебе легче. А я не могу».
Но это была неправда. Тогда я еще не хотела жить по-настоящему.
Все, что произошло потом, я излагаю так, как представляю себе происшедшее. Я так часто представляла себе это, что порой мне кажется – я сама все это видела.
В поле.
В то утро, когда я получила Ольгино письмо, она лежала в своей палатке с сильными болями в животе. Плохо ей стало накануне вечером.
В палатку свободно проникали все звуки обычной утренней суеты: кто-то что-то искал, другой кого-то звал, третий грохотал чем-то возле самой палатки. Потом все стихло – люди выехали на объекты. Ольга задремала. Разбудил ее вошедший начальник.
«Оленька, как вы сегодня»?
Она открыла глаза, непонимающе взглянула на Миловидова, ответила: «да вроде лучше». Миловидов внимательно рассматривал ее осунувшееся лицо. Сам он, вопреки своей фамилии, некрасив: очень кривоног, лицо большое, грубое, как мореный валун и красное от различных природных воздействий. Он говорит, что его физиономия уже тридцать с лишним лет подвергается выветриванию.
«Поедете к врачу? Фокин свободен, что-то у него опять с машиной – ковыряется. Починит – поезжайте». Ольга знала, что у нее – приступ аппендицита, но сочла за лучшее пока об этом умолчать - три года назад приступ прошел сам собой.
«Незачем. Не люблю зря ходить по врачам. Знаете, стоит мне услышать «на что жалуетесь, больная», как я тут же заболеваю по-настоящему. Что у нас слышно? Тихов с группой не вернулся?»
«Думаю, к вечеру будут. Егоров плохо ездит, в седле сидит, как на колу».
«Он боится лошади».
«Черт
его знает, чего он боится. Повозятся они с ним. Ведь спрашивал его:
«верхом ездишь?» «Езжу». ( Миловидов состроил гримасу, изображая Егорова,
вводящего в заблуждение начальство.)
Ездит он! Ну ладно, меня обманул, а лошадь не обманешь. Недотепа…Не
везет в этом году с людьми, все как нарочно складывается! Егоров, Фокин
– ваше сокровище…Гизатуллин, золотой мужик, ногу сломал, а теперь еще и
вы расклеились. Аппендицит у вас, не иначе…» Он ворчит как-то по
детски, немного обиженно.
«Я ничего, вот увидите, завтра буду в порядке. Сейчас приду в «корпус», буду хоть образцы разбирать.»
«А не повредит вам»?
«Что лежать, что сидеть». Административный корпус, как его называли, был старой замшелой избенкой, брошенной, наверное, полвека назад. Нашли ее случайно, место оказалось подходящим, и здесь разбили лагерь. В избенке было две маленьких комнатки, двери между ними не было, только проем в закопченной стене. Оконца застеклили, мусор и грязь убрали, обжились. Здесь разместились Миловидов и три других геолога.
Тесное помещение было заставлено ящиками с припасами и образцами пород, стол и стулья тоже заменяли ящики, прикрытые кусками клеенки. Небольшие нары сбоку у стены днем служили местом для рюкзаков и спальных мешков, у входа висели ружья и куртки. На разваливающейся печурке, тоже застеленной клеенкой, были навалены кружки, миски, ложки, фотопринадлежности Феликса, счеты, рулетка, молоток и плюшевый медвежонок. Пол был выметен, а глухо застекленные, без рам, окна завешаны чистой марлей. Это Настя старается здесь навести уют, борясь со стихией четырех не склонных к порядку мужчин. Марлей же был завешан и проход между комнатами; эта марля была запачкана и местами порвана – она мешала ходить, и с ней не церемонились, как с помехой, хотя и не снимали ее из уважения к Насте и ее понятиям о красоте и уюте.
Ольга поискала свежие образцы пород, нашла их во второй комнате и присела тут же на ящиках, стоящих вдоль стен и служащих кроватью Феликсу. Достала клеенчатую тетрадь и стала делать опись образцов по форме.
До края окна марля немного не доходила, и через эту полоску стекла хорошо просматривалось пространство перед избушкой.
Под старой пихтой возится со своей техникой Фокин. Он лодырь и придурок, работает по принципу «на охоту ехать – собак кормить» и, случается, крепко подводит. Этот безвольный сонный парень, просыпающийся только за баранкой, равнодушный к себе и к своей судьбе в такой же мере, как и ко всему остальному, вызывает у Ольги жалость. Кто-то из ребят говорил ей, что он стал таким после того, как от него ушла жена. Другие говорят, что она вовсе не ушла, а наоборот, привела второго мужа в эту же квартиру. Есть и третье мнение – что Фокин всегда был с приветом, только не в такой степени. Сам он о своих делах ни с кем не говорит: ребята его не любят, он их раздражает своим оцепенелым лицом и манерой смотреть в одну точку, а главное – тем, что подводит в работе. В другом коллективе из него сделали бы посмешище, но тут народ подобрался не злой и не грубый. Иногда только за спиной перемигнутся с насмешкой. А чаще просто в глаза ругают по делу – за вечные поломки.
Когда после очередной вины Фокина у всех лопнуло терпение, и встал вопрос о его увольнении, Ольга возражала: «нельзя его выгонять, он же пришибленный. Полноценного человека можно и выгнать, он не пропадет, а этот куда пойдет? Давайте его как-то приводить в норму – теребить, проверять…Нас же много, неужели не справимся с одним дураком»?
Дурака оставили после долгих споров, и теперь о каждой его провинности товарищи ехидно сообщают Ольге, изощряясь в шуточках по поводу ее воспитательской несостоятельности. Особенно достается ей от остряка Васи Тихова…
Машина то фыркает, то начинает тарахтеть и окутывается синим дымом. Под окном слышится голос Миловидова: «Фокин, быстрее поворачивайся, Ольге Алексеевне очень плохо, повезешь в Михайловку. Смотри мне, чтоб машина была на ходу, ясно»?
Фокин выпрямляется и с тупым вниманием разглядывает Ольгину палатку. Ольга улыбается – никто не видел, как она прошла в «корпус», и Фокин уверен, что она лежит у себя. Вот и хорошо, пусть так думает, машину скорее починит, чучело…
Возле шофера останавливается новый рабочий Бычков. Они долго курят и о чем-то говорят. Фокин опять поворачивается к Ольгиной палатке, из чего Ольга заключает, что разговор идет о ней. Потом Бычков отходит и пропадает из ее поля зрения, а шофер медленно, с видимой неохотой лезет под машину.
Бычков единственный человек в лагере, которого Ольга не переносит. Его взяли на работу недели три назад – он сам нашел геологов в базовом селе Лешневе, где Миловидов и Ольга оформляли документы на закупку в колхозе картошки и овощей. Подошел он к ним в момент погрузки и не сразу понял, что один из грузивших мешки, пожилой вспотевший мужчина в старых техасах, и есть начальник экспедиции. Сначала он принял за начальника стоявшую в сторонке Ольгу.
На Бычкове была чистая одежда, в руке он держал небольшой аккуратный чемодан, и по виду его можно было принять за командировочного по хозяйственной части. Его светло-серые глаза чем-то не понравились Ольге сразу.
Миловидов обрадовался, услыхав, что незнакомец вырос в деревне и все умеет – и плотничать, и слесарничать, и в лошадях понимает, и даже машину водить ему приходилось, хотя прав и не имеет. «В деревне ведь как – там сегодня одно делаешь, завтра – другое, все нужно уметь», - объяснял Бычков,- «а на стройке почти то же самое – что скажут, то и делаешь».
Ольга отвела Миловидова в сторону и тихо сказала: «не берите его, он мне не нравится».
Начальник вспылил: «а за Гизатуллина кто будет работать, вы? Нам нужен этот человек, а всякие дамские «нравится – не нравится» вы оставьте при себе»! Ольга закусила губу: ничем нельзя было ее обидеть больше, чем неуважением к ее полу.
«Ладно, Бычков, я тебя беру» - сказал Миловидов – «Только на легкую жизнь не рассчитывай - у нас все работают до упаду!»
«Где он, легкая-то жизнь» - свистнул Бычков – «не для нас она». Он деловито осмотрел машину, нашел, что задний баллон надо подкачать, и что масло капает.
<!--[if !supportLists]-->- <!--[endif]-->«Непорядочек у вас, товарищ начальник».
«Непорядочек был налицо, но что-то не понравилось Ольге в его словах – то ли неколлегиальность по отношению к Фокину, будущему товарищу, то ли тон, которым они были сказаны - она и сама не поняла.
К машине подошел конопатый мальчик лет шести, со щенком. Он грыз большую красную морковь и с любопытством посматривал на незнакомых людей. Толстый щенок мышастого цвета с хвостом-веревочкой стал обнюхивать колеса машины и скрести их большими лапами.
«Тебя как звать»? – спросила Ольга мальчика.
«Федька.» - сказал он шепотом, отводя глаза от чужой тети.
«Федь, подари мне щенка». – Пряча улыбку, Ольга ждала ответа.
Федька опустил голову, его стриженная ершистая макушка сделала несколько отрицательных движений.
«Не хочешь? Почему?»
«Папка заругается. Он сторожем будет».- Сказал Федька хриплым басом, упорно глядя себе под ноги.
«Да, пожалуй, ты прав, сторожа не дарят. Тогда я тебе подарю Гагарина.» - Она сняла со своей водолазки значок и приколола его на застиранную, потерявшую цвет Федькину майку.- «Вырастешь – будешь космонавтом, договорились»?
«Беги к мамке». – Прервал беседу Бычков и подтолкнул мальчика. Федька взял щенка на руки и побежал к дому.
«Сопли потерял, подбери»! – Заржал вслед Бычков и доверительно обратился к Ольге – «деревня, ничего не поделаешь».
В лагере Ольга сказал о Бычкове Феликсу: «рожа противная, а документы идеальные – волжанин, строил Братск. Может, липа?»
«Феликс фыркнул: «детективов начиталась?
«Постой, Феликс, а почему он не окает, волжане ведь окают.»
Феликс изумленно посмотрел на нее: «ты что, мистер Хиггинс? Не окает! Он с Волги давно уехал, отвык окать. Видимо, мужик восприимчивый, со способностями…»
Ольга успокоилась. Феликс считался человеком проницательным и осторожным, в отличие от доброго и доверчивого Миловидова.
Бычков был мал ростом, но вынослив; работал хорошо. С начальством он добродушно балагурил, перед Ольгой заискивал, с равными был скуп на слова, только для Фокина делал исключение. Часто, закончив свою работу, он помогал шоферу обихаживать старую, видавшую виды машину, о чем-то его расспрашивал, внимательно выслушивал его вялые, невразумительные ответы. Тихов, неожиданно разделивший Ольгину антипатию к новому члену коллектива, хохотал: «ну и парочка, умора, связался черт с младенцем»!
Не смотря на свою, иногда даже чрезмерную прямоту, Ольга ни в чем не показывала своего отношения к Бычкову. Она не могла обидеть слабого или подчиненного, хотя часто проявляла резкость с начальством. Кроме того, от нескольких поколений своих предков, старых русских интеллигентов она унаследовала особую любовь и уважение к простому труженику. Много раз с удивлявшей меня теплотой она вступала в магазине или на улице в долгий разговор с какой-нибудь неграмотной старухой. Я не понимала, что она находит в этих разговорах, а она объясняла: «как хорошо она говорит! Какой язык удивительный! Сколько скромности, какая ясность мысли! Прекрасная старуха, разве ты не видишь?» Я же ничего прекрасного не замечала: «старуха как старуха, мысли житейские, язык неправильный. Чем тут можно восторгаться?»
И в Бычкове Ольга не могла не уважать труженика. Его дружба с шофером была для нее психологической загадкой, и, в конце концов, она отнесла эту дружбу в актив Бычкову: «вероятно, он не так плох, как мне кажется, раз жалкий Фокин вызывает у него сочувствие. Жестокий и душевно грубый человек, каким мне кажется Бычков, отнесся бы к Фокину с презрением и насмешкой. Может быть, я не права? В конце концов, зачем ему Фокин? Он не начальство, никакой корысти от него быть не может.» Тем не менее, иногда она ловила себя на совсем уж дикой мысли: «хорошо бы Бычков что-нибудь натворил, и его бы уволили…» Но он ничего не творил, а старательно работал. Нельзя же, в самом деле, увольнять человека только за тяжелый взгляд и за то, что он чересчур долго думает, прежде чем ответить на самый простой вопрос.
Она знала, что Бычков догадывается о том, что внушает ей отвращение. Больше того, она чувствовала: Бычков догадывается и том, что ей известна его осведомленность об ее отвращении. Ситуация была подобна многократному отражению в двух зеркалах, стоящих друг перед другом.
Когда Ольга стала об этом рассказывать Феликсу, он разозлился: «ну, что ты заумничаешь? И вообще, почему нужно столько думать о каком-то Бычкове? О нас с Васькой ты столько не думаешь, а мы с тобой, между прочим, знакомы много лет!»
«Он мне непонятен. Я пытаюсь его разгадать. А о вас-то мне зачем думать, я вас хорошо знаю».
«Так ли уж хорошо?» - В его голосе слышалась обида. – «Нашла сложную личность – Бычкова. Тоже мне - загадка. У тебя просто идея-фикс. Я знаю, что он знает, что я знаю, что он знает, что я его не перевариваю! Черт знает что. Мозги можно вывихнуть! Забот у тебя мало? У меня их более чем достаточно, и я не хочу участвовать в твоей мозговой акробатике. Уволь.»
И она больше не говорила с ним о Бычкове. Тихов, конечно, отнесся бы с большим пониманием к Ольгиным психологическим упражнениям, он и сам любит покопать в людях, но его уже десять дней не было в лагере.
С Ольгой изредка случались и раньше такие вещи: чей-то взгляд, выражение лица и манеры вызывали у нее непобедимое отвращение. Ей было трудно общаться с беднягой, о котором она не могла сказать ничего определенного, кроме того, что он ей не нравится. Эти случаи выглядели непонятной аномалией на почве обычной Ольгиной терпимости и щенячьей любви к людям, ко всем людям, к человечеству вообще. Она всегда холодно относилась к рассказам о человеческой подлости или зависти. По-моему, она просто не очень верила, что есть на свете завистники и подлецы – люди, способные отравлять свою собственную жизнь таким идиотским способом. Но если на Ольгу вдруг «находило», и она заявляла, что у такого-то «скверное выражение лица», я знала: для нее это значит больше, чем тюрьма в прошлом, последнему она могла и не придать значения.
Где-то между первым и вторым курсом Ольга познакомилась с парнем, отбывшим заключение. Она доказывала, что к нему следует относиться так же, как и к прочим знакомым. Я с ним так и не встретилась – его биография меня не вдохновила. По ее словам, он был интересным человеком, наверное, что-то в нем действительно было.
Возле нашего дома проходила линия окружной железной дороги, с обеих сторон к ней спускались лужайки. Днем там гуляли люди и собаки, а по вечерам было пустынно. Когда Ольгин знакомый предложил ей прогуляться в один из следующих вечеров в этом темном месте, где не было ни единого фонаря, я потребовала не просто отменить свидание, а вообще прекратить знакомство с этим типом. Ольга только рассмеялась: «я обязательно пойду! Чтоб он подумал, что я его испугалась? Этого еще не хватало! Наверное, он проверяет мое доверие к нему. Или мою смелость. За что же я буду обижать человека?»
По ее словам выходило, что прогулка состоится через неделю. Я стала прикидывать, как с помощью наших дворовых мальчиков организовать что-то вроде негласной охраны. Во дворе были ребята, которые взялись бы за это поручение с большим рвением. Но Ольга сказала мне неправду.
На другой день, часов в одиннадцать вечера в нашу дверь сильно постучали. Моя мама уже спала, а я в кухне мыла голову. Кое-как подобрав намыленные волосы, я осторожно спросила из-за двери: «кто там?» «Открой!» - ответил Ольги голос.
На площадке стояла какая-то растерзанная фигура, в которой я не сразу узнала Ольгу. Платье на ней было изорвано в клочья, грудь почти голая, лицо в грязи и избито. Я остолбенела…
Отодвинув меня плечом, Ольга прошла в кухню с торжествующей улыбкой, которая, в сочетании с грязевыми разводами и свежими, еще не расцветшими синяками, выглядела довольно зловеще.
«Я победила! Измолотила голубчика так, что он еле поднялся. Вот подлец!» - Злобное выражение сделало ее лицо еще более страшным. – «Дай-ка мне что-нибудь надеть»!
Умытая и переодетая в мое платье, она уже не рисковала перепугать своих. Потом мы пили чай с подушечками и обсуждали происшедшее. «Ну, Оленька, так кто был прав?» - спросила я с некоторым даже злорадством. Известно, что осторожные люди испытывают некоторое удовлетворение, когда жизнь подтверждает правильность их теорий.
«Я права!» - ответила Ольга убежденно. – «Вот только физиономист я никудышный».
«При чем тут физиономистика?»
«При том, что я не заметила ничего скверного в его лице. Физиономистика – искусство, и я им не владею. Вот ты всегда называешь меня художником. Какой я, к черту, художник, если не умею читать на лицах? А тюрьма - не главное. Сколько есть мерзавцев, никогда не сидевших в тюрьме! А есть и порядочные люди, побывавшие в тюрьме.
«Ты когда-нибудь научишься элементарной осторожности?» - Я начала закипать. – «Черт возьми, ты же случайно избежала несчастья!»
«Не случайно, я сама отбилась без всяких случайностей. А что касается осторожности, я так считаю: невозможно уважать себя, если всего боишься. А чтобы не бояться, нужно уметь защищаться!»
«Не от каждого ведь можно защититься».
«А нужно работать над собой, чтобы можно было от каждого! Пожалуйста, занимайтесь самбо, боксом, чем угодно, только не будьте хлюпиками! Мою прабабку когда-то вообще продали…Ты не знаешь этой истории».
«Нет. Как это продали?»
«Обыкновенно. Мой прадед был ссыльный интеллигент, политический. В ссылке он встретил девушку-бурятку, мою прабабку, и женился на ней. Ее родственнички продали за большие деньги богатому буряту: она была очень красивая. Продали связанную. Да - да, связали веревкой и продали как овцу. Думаешь, она, связанная, не отбилась? Она ему в горло зубами вцепилась, он чуть не умер, а ее судили, сослали…Дикость, конечно, а что было делать в таком положении? По-моему, она была молодчина!»
«Я и не знала, что у тебя есть бурятская кровь.»«А откуда же у меня такие скулы?» - она отодвинула от разбитой скулы половник и повернулась в фас. – «Во мне много бурятского. Иногда мне самой кажется: выпусти меня в степь, дай мне хорошего коня – и не отличишь от стопроцентных степняков.» Я слушала и думала, что редкий художественный вкус и художественные способности у нее тоже бурятские: народы Азии ведь этим славятся. «А со стороны отца у тебя какие предки?» - заинтересовалась я Ольгиной генеалогией.
«Ничего особенного. Бабушка была гречанкой, дочь крупного бакалейщика. Но эта кровь во мне как-то не проявляется.»
Да, кровь бакалейщика потонула в потоке вольной бурятской крови…
…В избушку вошел Миловидов. Ольга выглянула из-за марлевой преграды, висящей в проеме двери. Убедившись, что у начальника подходящее выражение лица,: «Николай Иванович, что вы думаете о Валькиной железке?» Он отмахнулся с пренебрежением: «а, одиночная находка, сделанная неизвестно где и неизвестно когда – это не находка.»
«Ясно гда - поблизости от Бушуевки».
«Ничего не ясно. Бабка ничего не знает, а старика уже нет. Может, он этот железняк за пятьсот верст нашел».
«Станет он таскать тяжесть за пятьсот верст. Что он, мальчишка? Или геолог?»
«Фактов нет. Нельзя будет даже отметить в отчете. Ну что напишешь? Про бабку – что у нее щи вкусные?»
«Так поэтому и нужно копнуть. Я бы сходила с Валькой. Расспросили бы людей, покопались бы. Там болото – это ведь по моей части, я прыгучая. На недельку, а, Николай Иваныч?»
«Вам в больницу нужно прыгать, а не в болото. Вы ели что-нибудь?»
«Нет, пока лучше поголодать».
«А деньги вчера не получили? Ну да, не получали вы, тиховцы, Феликс, Наташа…»
С трудом сгибаясь, он выдвинул из-под нар рундук – обитый железом сундучок, исполняющий обязанности походного сейфа, защелкал замком. Вынул толстую пачку денег, отсчитал Ольгину зарплату, добавил рубли и трешки из другой пачки. Ольга скомкала деньги и сунула их на подоконник. Миловидов убрал на место рундук и стал переобуваться.
«Вы далеко собрались, Николай Иваныч»?
«Да хочу еще по ручью полазить, посмотреть осадочники. Глины тут до того красивые, я таких даже не видел. Так и просятся в керамику. Может, еще что-нибудь есть…»
«Уже смотрели – ничего нет. Да и не бывает под носом – закон подлости…»
«Это вы правильно изволили подметить, а все же нужно мне самому покопаться. Я теперь сто раз под носом смотрю – научили…» Миловидов любит щегольнуть старомодной вежливостью, что, впрочем, не мешает ему при случае выражаться весьма крепко в современной манере.
«Знаете, какие бывают оказии?» - Он, покряхтывая, натягивал резиновые сапоги и притоптывал так, будто плясать собирался. – «В пятьдесят третьем копались мы возле Мухты. Вы там не бывали? Местечко, доложу я вам, богом проклятое: топь такая, что машина без гати и километра не делает…Сейчас-то там все по-другому – большой энпе. А тогда что было! Лошадки наши бедные вязли, в основном пешком ходили, на лыжах…Да, надевали на ноги вроде лыж доски – это помогало…Да, так вот, все мы облазили - пусто. А под ногами плохо посмотрели. Про нас потом в отрасли такие анекдоты сочиняли, что только держись. И ведь Добрынин еще с нами тогда ездил, отличный был геолог – и вот, поди ж ты…»
«Николай Иваныч!»
«Что?»
«Отпустите меня с Валькой в Бушуевку? Здесь же недалеко! Вместо выходных, а?»
«Ольга, у нас своих дел навалом. Не понимаю, что это вас на железо потянуло? Мы с вами, кажется, не в Чермете работаем? Ну, Валентину простительно: зеленый, романтика распирает. А вам ведь не двадцать – неудобно напоминать даме…Дела наши паршивые нам хорошо известны. Вечно у вас авантюры на уме.»
«Николай Иваныч, я месяц искала в магазинах сапоги, а купила пылесос. Так то магазин! А здесь же нет отделов, что попалась, нужно брать…Ребята Лапшина нам помогали?»
«Бумажку написали.
«И копали тоже».
«В пределах своих работ».
«Господи, ну какая разница? Это мелочность!»
Миловидов поджал губы и сказал противным вежливым голосом: «ваше сегодняшнее настроение, Ольга Алексеевна, я могу объяснить только вашим нездоровьем.
«Ну, все, уперся». – С досадой подумала Ольга. – «А Валдька этот железняк на ночь под подушку прячет: боится, как бы не пропал единственный образец. Не специалисту по черным трудно установить процент железа, но по цвету похоже, что железка ценная. Нужно обязательно поговорить с людьми, может быть, удастся найти еще один такой кусок. Валька необщительный, он это сделал, конечно, кое-как. А два образца – это уже не случайность, можно будет тогда написать серьезную бумагу и приложить образцы. Остальное – дело не наше. Если Миловидов всерьез упрется, все так и останется одними разговорами. Погибнет идея. Сейчас я тебя, лапушка, отвлеку, чтобы ты забыл о своем отказе!»
«Николай Иваныч, вы с Бычковым идете?»
«Никто мне не нужен – часовой моцион для аппетита. Бычков при деле: инвентарь в порядок приводит, к заступам черенки точит. Руки у него хорошие, что ни говори…Если я задержусь, пошлете его за дровами, когда он закончит.»
«И физиономия его вам тоже нравится?»
«А что физиономия? У нас ведь не Мосфильм, а плотничать и копать можно с любой физиономией. Да и на Мосфильме теперь перестали считаться с внешними данными. Возьмут актрису пострашнее, причешут немножко, если у нее уши нестандартные – нарочно уши выставят – и готово, пускают играть красавицу. Вокруг нее страсти кипят, все в нее влюбляются, а зритель смотрит и не верит…Не знаю, может, я отсталый человек, но мне кажется, что по условностям современное искусство план перевыполняет.»
«А что, разве нельзя влюбиться в некрасивую женщину?»
«Не передергивайте, я этого не говорил. В жизни можно, конечно, но в искусстве все должно быть убедительным. Декорации отменили, грим и костюм отменили – ладно. Правдоподобие сюжета упразднили – новая условность. Хорошо. А характерным актерам зачем давать неподходящие роли?»
«А если громадный талант?»
«Э, матушка, у Раневской такой громадный талант, что громадней не надо, а она Анну Каренину не играла…Она хоть и любит смешить людей, да только не таким способом.»
Он подошел к двери, снял одно из ружей, осмотрел его, снял другое, тоже осмотрел. Его доброе лицо исказилось: «какой это дьявол не чистит ружья? Это уже в который раз! Ну, я его найду, не поздоровится ему…» Ольга знала, что «дьявол» - это Феликс, но промолчала. Миловидов повесил ружье на плечо.
«Феликс с Наташей скоро должны появиться – у них продукты взяты на три дня. Как только они явятся, вы можете ехать. Если, конечно, этот оболтус машину починит. Да и я к тому времени вернусь, наверное. Дверь запирайте, если будете выходить. Счастливого лечения!» Дверь хлопнула. Щелкнул английский замок.
Ольга продолжала делать опись. Закончив, она вырвала лист из клеенчатой тетради и стала писать письмо матери, чтобы отправить его вместе с деньгами.
Елена Вячеславовна, Ольгина мать, всегда меня недолюбливала. Мы с ней обменивались короткими вежливыми фразами и спешили отвести глаза в сторону: у меня, как у многих нервных людей, с детства была способность чувствовать, как ко мне относятся окружающие. К тому же Ольга, пренебрегавшая дипломатией, сказала однажды: «я сегодня с матерью поссорилась – она тебя назвала мещанкой». Мне удалось улыбнуться и молча пожать плечами, но удар был такой силы, что у меня в душе остался от него незаживающий след; он и сейчас еще дает о себе знать. «Что же это такое»? – Недоумевала я – «Как у нее язык повернулся?» Принадлежность к мещанству, считала я, предполагает наличие определенных «мещанских добродетелей». Их у меня и в помине не было. Я не отличалась ни аккуратностью, ни бережливостью, была равнодушна к вещам и к дому, мою беспорядочность мама определяла словом «богема» (когда хотела оставаться в рамках вежливости, в других случаях она прибегала к менее лестным терминам), все свободное время я читала или писала, лежа на нашем продавленном диване…Разве позволительно такого человека называть этим мерзким именем? Дальше меня от мещан стояли только сами Вышнеградские, но они же вообще вне конкуренции…Я была тогда двадцатилетним глупым мышонком. Должно было пройти еще двадцать лет, чтобы я начала догадываться о том, какие качества связывала Елена Вячеславовна с понятием мещанства.
При всем моем уважении к Ольгиной матери, у меня тоже были к ней свои претензии, которые я могла выражать только взглядами. С течением времени мои взгляды становились все более выразительными, но вряд ли их замечала Елена Вячеславовна.
Она работала в институте Мировой литературы, и в единственной комнате Вышнеградских вечно жили какие-то бездомные поэты и прозаики, которым негде было преклонить голову. При помощи ширм были сделаны закутки, в них стояли или раскладушка или какие-то невообразимые допотопные козлы, или просто три табуретки, взятые у соседей. Их комната напоминала вокзал, а сами они со смехом называли ее пересыльной тюрьмой: когда одни таланты, как-то устроившись, исчезали, их вскоре сменяли другие. Свой скромный заработок Елена Вячеславовна щедро тратила на еду для непризнанных талантов, а иногда и на железнодорожные билеты для них. В итоге бывали дни, когда семье было просто нечего есть. Соседи-литераторы, очень любившие Вышнеградских, подкармливали Ольгу и Лильку, давали им деньги на транспорт и выручали другими способами.
Подобное меценатство со стороны женщины, имеющей двух дочерей и скромные средства, казалось мне хотя и благородным, но ненормальным и неуместным, и я про себя очень жалела девочек и удивлялась, как они могут жить в такой обстановке…
…Под окном пробежала повариха Настя, черноглазая крепкая женщина далеко за сорок, обычно сердитая, но иногда веселая. Она часто ругается, что нет нужных продуктов, что все «не как у людей» и что «уси скаженни». Впрочем, все давно знают, что ругается она исключительно для самоорганизации, и чем больше ругани, тем лучше у нее идет дело.
Настя – большая экспедиционная ценность. Кормит она всегда до того вкусно, что трудно не объедаться. Супы из давно надоевшей тушенки она делает неузнаваемыми, заправляя их какими-то дикими травками; всегда у нее стоит в баночке букетик травок. А пироги с картошкой – Настино фирменное блюдо. Но самое ценное в ней – это ее умение приспособиться к любым условиям. Понадобилась ей печка – собрала валуны, сложила, обмазала глиной, вместо трубы приспособила ведро без дна – работает печка, за милую душу. Нет скалки – раскатывает тесто бутылкой. Не было стирального порошка – выпросила из аптечки пачечку пургена, добавила в мыльный раствор – все ее тряпочки и полотенца и фартуки сияют белизной. В народной медицине она тоже смыслит: вылечила Наташу от болезни желудка, похожую по симптомам на дизентерию. И чем вылечила, кожицей от птичьих желудков! Кому бы в голову такое пришло? Всю аптечку перепробовали, ничего не помогло.
Тихов высказал предположение, что Настя происходит по прямой линии от Робинзона Крузо. Он даже спросил ее об этом, на что она серьезно ответила, что Крузовых не помнит, в роду у них были Карпенки и Чоботари, да еще Мирошниченки с бабкиной стороны. Так и остался открытым вопрос Настиного родства со знаменитым путешественником…
Миловидов нашел Настю во время своего отпуска и сманил в экспедицию; раньше она никуда не выезжала из своего городка.
Издали Настин голос спросил: «уходите, Мыкола Иваныч?»
Голос Миловидова ответил: «я вам, Настя, к ужину медведя притащу, готовьтесь!»
«Якого ведмедя?»
«А вашего знакомого, что вас иногда навещает.»«Та…Вин дюже велыкий, вы злякаетесь.»
«Не злякаюсь. Я сам великий.» С Настей Миловидов часто говорит в таком дурашливом тоне. «Вин вже старый, сывый, а шуткуеть, як парубок» - с одобрением говорит о нем Настя. «Шуткуеть» он, положим, только с поварихой. Ольга знает, что он к ней не совсем равнодушен. У него - большие внуки, сын – кандидат наук, у Насти – муж, трое детей и внучка, хотя и трудно в это поверить, глядя на ее моложавое лицо и крепкую, подвижную фигуру. И хотя шуткование у них взаимное, оно, по-видимому, не поведет ни к чему серьезному.
Справа, со стороны своей «мастерской» появился Бычков и под самым окном крикнул: «Настя, начальник к обеду придет?»
- «Ни, к ужину. Ведмедя пийшов ловыть!» - Настя закатилась смехом. Этот смех, адресован, конечно, не Бычкову, а Миловидову, хотя он его уже не может слышать. И почти без всякого перехода она вдруг закричала сердито: «хэй, Бычков, де вода, я тебе пытаю? Довго будешь мене без воды держаты? Люди добры, подывитесь, живемо у воды, а як у той пустыне! Шо я тебе без воды сготовлю? Будешь с поганой миски снидаты, як той собака! От людына, вражий подарунок…»
Лицом Настя немного похожа на Лильку, да и в характере у них есть общее; наверное, поэтому Ольга ее так любит.
Ольгину старшую сестру легко было принять за младшую. Она была маленьким, хорошеньким, веселым созданием, а если случались у нее неприятности, то на крупные она реагировала обильными слезами, а мелких просто не замечала. Вот только оценка неприятностей была у нее своеобразной: дырка на новом чулке считалась несчастьем и бурно оплакивалась, а нагоняй, полученный Лилькой от директрисы школы, где она учила малышей, был не стоящим внимания случаем. По своим способностям и наклонностям Лилька была несостоявшимся литератором. Последний не состоялся в ней скорее всего потому, что пишут сидя, а сидеть Лилька не умела, она и ходила редко, а больше бегала. И потому она ограничивалась устным творчеством, чаще всего в юмористическом жанре.
В семье Вышнеградских никто не был обделен чувством юмора, но Лилька была клокочущим фонтаном остроумия. Каких только шуток, розыгрышей и мистификаций она не придумывала! Но шутки ее были добрые, и сама она была добрая и отзывчивая на редкость. Она не могла не поговорить с одиноким, не утешить обиженного, не составить компанию плачущему…Лилька, где ты? Отзовись!…
Одна ее черта казалась нам с Ольгой почти пороком – Лилька была кокетка. У нее постоянно были какие-то знакомства и свидания, на которые она или вообще не являлась, или, явившись, называла себя не своим именем, или вместо своего номера телефона давала номер родильного дома…Об этих проделках она взахлеб рассказывала нам, младшим. Мы к ней относились любовно – нельзя было не любить Лильку – и критично: что с нее возьмешь? Как старшие к младшей.
…Сильная боль заставила Ольгу отложить письмо. Она прилегла на ящиках и закрыла глаза. Гонять машину пустым рейсом ей очень не хотелось, тем более, что завтра-послезавтра, когда Вася вернется, Миловидову все равно нужно будет в район, и тогда можно будет к нему присоединиться. Решила еще подождать.
Чтобы отвлечься от боли, стала думать о Натке, представлять, что она купит, когда прийдут деньги. Она уже приобрела десять простыней и какую-то посуду, а теперь, наверное, доберется и до мебели: в прошлом письме дочь угрожала, что приведет, наконец, дом в порядок. Четырнадцатилетняя Натка – по существу, единственный хозяйственный человек в семье. Деньги он тратит осторожно, как старушка. Голубоглазая молчаливая Натка пошла в родичей своего отца: их хозяйственность частенько носила неприятный характер основного жизненного интереса.
А у Вышнеградских было какое-то злокачественное неумение жить. Трудно было понять, куда у них деваются деньги. Иногда Ольга отдавала мне стипендию или зарплату на сохранение и твердо приказывала не давать ей ни копейки, как бы она не просила потому, что необходимо купить обувь – обувь горела на всех Вышнеградских из-за их чрезмерной подвижности. Но уже через два дня она объявляла, что все изменилось, и ей теперь гораздо нужнее купить какую-нибудь редкую книгу или еще что-нибудь в этом роде. Я не давала денег, она злилась, даже ругалась. Я все равно не давала. Она брала в долг и покупала проклятую книгу.
Деньги у Вышнеградских уходили на книги, на «периодику» (хотя журналы можно было брать в библиотеке литинститута), на репродукции, краски, карандаши в наборах и тому подобные ценности. Елена Вячеславовна выписывала все новые издания, а стены их большой комнаты и так были сплошь уставлены и увешаны стеллажами с книгами. К печатному слову в этом доме относились как к святыне. Перегнуть том или загнуть страницу – такого кощунства не прощали и самому дорогому другу. Но даже малознакомый человек мог получить здесь все, что просил. «Не поделиться книгой – все равно, что не поделиться хлебом.» - Кажется, этот афоризм был изобретен самой Еленой Вячеславовной.
А одежды у Вышнеградских было негусто : одно-два платья у каждой. Покупка пальто вызывала всегда особенные затруднения. Ольга бегала по морозу в демисезонном пальто и раз добегалась до воспаления легких.
После окончания школы она работала коллектором и осенью привезла из экспедиции сумму, которой на пальто должно было хватить. Я поняла, что обязана немедленно организовать это событие, иначе деньги испарятся. Но когда я пришла к Ольге, как мы накануне условились, она встретила меня непонятной ухмылкой и объявила, что все уже в порядке, ехать никуда не надо. Я прошла в комнату. На диване сидела Лилька в бумажных папильотках и подбирала на баяне «танго роз». Увидев меня, она почему-то расхохоталась: «Оля, держись! Сейчас тебе пропишут порцию житейской мудрости!»
«Где пальто?» - Спросила я, не в силах оторвать взгляд от баяна, которого здесь раньше никогда не было. Ольга молча указала на баян, на ее лице было невероятное для нее робкое выражение.
«С ума спятила? Купила на пальтовые деньги?»
«Мне необходим баян.» - Честное слово, в эту минуту она меня боялась…Лилька все больше веселилась. Я рассвирепела: «ты бы, старшая сестрица, не хихикала как дурочка! У вас в семье с легкими плохо, отец уже умер от туберкулеза, эта балда уже болела…С ума вы посходили, что ли? За каким чертом вы купили эту гармошку?» ( Со злости я произносила «хармошку»).
«Потому, что в экспедиции людям больше всего не хватает музыки. Когда я стану геологом, буду играть на баяне, и всем будет хорошо.»
«Ты просто ненормальная. Мало того, что на ипподроме какой-то мерин тебя чуть не покалечил, ободрал нос, так теперь ты вместо пальто – необходимой вещи! – покупаешь хармошку! Еще когда ты станешь геологом и станешь ли – вопрос.» - Я намекала на две неудачные попытки поступить в институт.
Ольга подняла правую руку и сказала тоном клятвы: «я стану геологом! Десять раз буду поступать, а стану!»
…Боль отпустила, и Ольга встала. Интересно, как там с машиной? Кажется, придется все-таки ехать в Михайловку…
Бычков опять подошел к машине, что-то сказал Фокину, оглянулся на избушку. Что это он сегодня крутится возле шофера, делать ему нечего? Как бы не напились, голубчики, деньги получили немалые…
Фокин вытер руки и воззрился на Ольгину палатку. «Настеха, кормить скоро будешь?» - закричал Бычков – «Жрать охота, спасу нет!» И заржал как лошадь. Фокин все смотрит.
«Нэ заробыл, подробь ще две годынки!» - У Насти раньше времени ничего не получишь. Бычков опять заржал, подтолкнув Фокина. Очень уж он сегодня веселый. А тот как в воду опущенный. Надо узнать, что там происходит.
Она хотела выйти, но тут боль снова схватила ее железными клещами. Застонав, она легла. Когда боль стала проходить, Ольга попыталась сползти с ящиков, не делая резких движений. Застучал мотор заведенной машины; по звуку было слышно, что она уже исправна.
И почти в эту же минуту резко заскрежетал замок двери, в избушку ворвался Фокин. Его безумное лицо промелькнуло в прорехе марли. Она хотела его окликнуть, но он, не видя ее, метнулся к нарам, бормоча ругательства и громко дыша, зашарил руками под нарами…Рундук! Зарплата семерых, деньги на закупку продуктов, документы, бланки, печать!…Ружье далеко, драться она не может…Оглушить!
Схватив большой кусок песчаника из только что внесенных в опись и еще не убранных живых образцов, Ольга бесшумно скользнула в проем двери, нависла сзади над согнутым Фокиным. А он уже держал в руках рундук и вот-вот должен был встать во весь свой двухметровый рост. Она обрушила на его кепку тяжелый кусок породы, и Фокин осел на пол. Ольга перевела дух, песчаник выпал из ее руки…
Все это заняло считанные секунды. Она действовала мгновенно, подчиняясь инстинкту решительного человека. Будь у нее хотя бы минута, она успела бы сообразить, что Фокин сам не мог решиться на отчаянный поступок, что его направлял другой, настоящий преступник, и этот другой – Бычков. И тогда она бросилась бы к ружью. Нужна была минута, только одна минута. Но ее не было. Бычков заглянул в избушку и, увидав Ольгу, стоящую над Фокиным спиной к двери, тихо снял с гвоздя ружье. Он выстрелил ей в спину два раза, схватил рундук и выбежал наружу, к заведенной заранее машине. Но с одной стороны к нему бежала Настя, с другой – неведомо откуда взявшийся Миловидов с ружьем наготове…
Ольга уже не слышала, как Миловидов, схватившись за голову, закричал: «почему я ее не послушался?» и не видела, как два часа спустя Феликс с серым, как земля, лицом несколько раз с силой ударил ногой связанного «волжанина Бычкова» и как опухшая от слез, Настя оттаскивала Феликса в сторону, приговаривая тихим, не своим голосом: «не поганьсь, сыночку, не поганьсь…вин свое получит, собака...!»
Для меня есть что-то непереносимо оскорбительное в том, что Ольга убита выстрелом в спину. Смелая, гордая Ольга, она никогда не уходила от опасности, всегда поворачивалась к ней лицом, шла ей навстречу…
С годами я забываю Ольгино лицо, голос, смех, и только ее умные прямые глаза по-прежнему смотрят на меня смело и вдохновенно. И под этим взглядом мне становится неловко за мою вечную осторожность. А до каких пределов доходит моя осторожность, не переходит ли она в новое качество? Как бы я поступила, если бы находилась в это последнее Ольгино утро там, в лагере геологов? Бросилась бы бежать на выстрелы, как побежала безоружная Настя? Или, руководствуясь соображениями осторожности, побежала бы в другую сторону? Эти вопросы временами встают передо мной, и тогда мне кажется, что это Ольга молча спрашивает меня: «не жить ради барахла – это ведь только минимум, тройка с минусом, а что еще ты можешь предъявить?»
Она иногда снится мне, всегда живая. Мы говорим о жизни, о людях. И в этих снах она обращается ко мне как к человеку, хотя и близкому, но все же не совсем такому, каким она хотела бы его видеть.
А потом она уходит от меня, и я долго смотрю ей вслед. Она оборачивается, что-то кричит мне, куда-то указывает рукой, но я не слышу ее слов и не знаю, куда мне надо идти. Пока не знаю…